Акутагава "Мандарины" (1919г.)

[LosikN]

Мне кажется, этот рассказ очень кинематографичен. Если бы я умела рисовать, я бы сделала мультик.



Стояли угрюмые зимние сумерки. Я сидел в углу вагона второго класса
поезда Екосука - Токио и рассеянно ждал свистка к отправлению. В вагоне
давно уже зажгли электричество, не почему-то, кроме меня, не было ни
одного пассажира. И снаружи, на полутемном перроне, тоже почему-то сегодня
не было никого, даже провожающих, и только время от времени жалобно
тявкала запертая в клетку собачонка. Все это удивительно гармонировало с
моим тогдашним настроением. На моем сознании от невыразимой усталости и
тоски лежала тусклая тень, совсем как от пасмурного снежного неба. Я сидел
неподвижно, засунув руки в карманы пальто и не имея охоты даже достать из
кармана и просмотреть вечернюю газету.
Наконец раздался свисток. С чувством слабого душевного облегчения я
прислонился головой к оконной раме и стал ждать, когда станция перед моими
глазами начнет медленно отодвигаться назад. Но тут со стороны турникета на
перроне послышался громкий стук гэта, тотчас же за ним - негодующий
возглас кондуктора; дверь моего вагона со стуком растворилась, и,
запыхавшись, вошла девочка лет тринадцати-четырнадцати. В ту же секунду
поезд, качнувшись, медленно тронулся. Столбы на перроне, один за другим
отмечавшие отрезок поля зрения, тележка с баком для воды, как будто кем-то
брошенная и забытая, носильщик, кланявшийся кому-то в поезде, - все это в
клубах застилавшего окно пепельного дыма как-то неохотно покатилось назад.
Наконец-то, вздохнув с облегчением, я закурил папиросу и только тогда
поднял вялые веки и бросил взгляд на лицо девочки, усевшейся напротив
меня.
Это была настоящая деревенская девочка: сухие волосы без признака масла
[японские прически требуют, чтобы волосы были смазаны особым маслом] были
уложены в прическу итегаэси, рябоватые, потрескавшиеся щеки были так
багрово обожжены, что даже производили неприятное впечатление. На ее
коленях, куда небрежно свисал замызганный зеленый шерстяной шарф, лежал
большой узел. В придерживавшей его отмороженной руке она бережно сжимала
красный билет третьего класса, Мне не понравилось мужицкое лицо этой
девочки. Кроме того, мне было неприятно, что она грязно одета. Наконец,
меня раздражала ее тупость, с которой она не могла понять даже разницу
между вторым и третьим классами. Поэтому, закуривая папироску, я решил
забыть о самом существовании этой девочки и от нечего делать развернул
газету. Вдруг свет из окна, падавший на страницы, превратился в
электрический свет, и неотчетливая печать газеты с неожиданной яркостью
выступила перед моими глазами. Очевидно, поезд вошел в первый из
многочисленных на линии Екосука туннелей.
Однако, хотя я пробегал взглядом освещенные электричеством страницы,
все, что случилось на свете, было слишком банально, чтобы рассеять мою
тоску. Вопросы заключения мира, молодожены, опять молодожены, случаи
взяточничества чиновников, объявления о смерти... Испытывая странную
иллюзию, будто поезд, войдя в туннель, вдруг помчался в обратном
направлении, я почти машинально переводил глаза с одной унылой заметки на
другую. Но все это время я, разумеется, ни на минуту не мог отделаться от
сознания, что передо мной сидит эта девочка, живое воплощение серой
действительности в человеческом образе. Этот поезд в туннеле, эта
деревенская девочка, да и эта газета, набитая банальными статьями, - что
же это все, если не символ непонятной, низменной, скучной человеческой
жизни? Все мне показалось бессмысленным, и, отшвырнув недочитанную газету,
я опять прислонился головой к оконной раме, закрыл глаза, как мертвый, и
начал дремать.
Прошло несколько минут. Внезапно, словно испуганный чем-то, я невольно
оглянулся - оказалось, что девочка незаметно встала со своего места на
противоположной скамейке и, остановившись рядом со мной, упорно старалась
открыть окно. Но тяжелая рама никак не поддавалась. Потрескавшиеся щеки
девочки еще больше покраснели, и я слышал, как, хлопоча у окна, она иногда
шмыгала носом и прерывисто дышала. Конечно, ее усилия не могли не вызвать
у меня известного сочувствия. Однако уже по одному тому, что склоны
холмов, на которых светлела в сумерках засохшая трава, с обеих сторон
надвигались на окна, легко можно было сообразить, что поезд опять подходит
к туннелю. И все же девочка хотела спустить нарочно закрытое окно - зачем,
мне было непонятно. Я мог считать это только капризом. Поэтому, с прежней
суровостью в глубине души, я холодно смотрел, как обмороженные ручки
бьются, пытаясь спустить стекло. Я желал, чтобы эти усилия так и не
увенчались успехом. Но вдруг поезд с ужасным грохотом ворвался в туннель,
и в тот же миг рама, которую девочка старалась спустить, наконец со стуком
упала. И в прямоугольное отверстие разом густо хлынул внутрь и разлился по
вагону черный, точно пропитанный сажей, воздух, превратившийся в удушливый
дым. Я не успел даже закрыть платком лицо, как меня обдала целая волна
дыма, и, давно уже страдая горлом, я закашлялся так, что чуть не
задохнулся. А девочка, не обращая на меня ни малейшего внимания,
высунулась в окно и, подставив волосы трепавшему их ветру, смотрела вперед
по ходу поезда. Я глядел на нее, окутанную дымом и электрическим светом, и
если бы только за окном вдруг не стало светлеть и оттуда освежающе не
влился запах земли, сена, воды, то я, наконец-то перестав кашлять,
несомненно, жестоко выругал бы эту незнакомую девочку и опять закрыл бы
окно.
Но поезд уже плавно выскользнул из туннеля и проходил через переезд в
бедном предместье, сдавленном с обеих сторон горами, покрытыми на склонах
сухой травой. Вокруг повсюду грязно и тесно жались убогие соломенные и
черепичные крыши, и - должно быть, это махал стрелочник - уныло развевался
еще белевший в сумерках флажок. Как только поезд вышел из туннеля, я
увидел, что за шлагбаумом пустынного переезда стоят рядышком три
краснощеких мальчугана. Все трое, как на подбор, были коротышки, словно
придавленные этим пасмурным небом. И одежда на них была такого же цвета,
как все это угрюмое предместье. Не спуская глаз с проносившегося мимо
поезда, они разом подняли руки и вдруг, не щадя своих детских глоток, изо
всех сил грянули какое-то неразборчивое приветствие. И в тот же миг
произошло вот что: девочка, по пояс высунувшаяся из окна, вытянула свои
обмороженные ручки, взмахнула ими направо и налево, и вдруг на детей,
провожавших взглядом поезд, посыпалось сверху несколько золотых
мандаринов, окрашенных так тепло и солнечно, что у меня затрепетало
сердце. Я невольно затаил дыхание. И мгновенно все понял. Она, эта
девочка, уезжавшая, вероятно, на заработки, бросила из окна припрятанные
за пазухой мандарины, чтобы отблагодарить братьев, которые вышли на
переезд проводить ее.
Утонувший в сумерках переезд, трое мальчуганов, заверещавших, как
птицы, свежая яркость посыпавшихся на них мандаринов - все это
промелькнуло за окном почти мгновенно. Но в моей душе эта картина
запечатлелась почти с мучительной яркостью. И я почувствовал, как меня
заливает какое-то еще непонятное светлое чувство. Взволнованно подняв
голову, я совсем другими глазами посмотрел на девочку. Вернувшись на свое
место напротив меня, она по-прежнему прятала потрескавшиеся щеки в зеленый
шерстяной шарф и, придерживая большой узел, крепко сжимала в руке билет
третьего класса...
И только тогда мне удалось хоть на время забыть о своей невыразимой
усталости и тоске и о непонятной, низменной, скучной человеческой жизни.

Апрель 1919 г.